לקריאת הכתבה בעברית, לחצו כאן
Если есть нечто, чего ни один из читающих эти строки не пожелает себе 1-го сентября, так это придти в школьный класс и сесть за парту. Приводить туда ребенка, оставлять его плачущим, забирать посреди дня, беседовать с учителями, проклинать дирекцию, возмущаться платежами, которых требуют от родителей, спорить с родителями, которые возмущаются этими платежами – это все еще куда ни шло, но только не усесться за парту и не погрузиться на 50 минут в серый вакуум.
Даже те, кто тоскует по «лучшим дням своей жизни», скорее всего, пробуждают в своей памяти перемены, максимум – уроки физкультуры. Никому по-настоящему не хочется выключить мобильник, отключиться от привычных занятий и развлечений, зайти в комнату, где сидят 30 – 40 тебе подобных, не разделяющих, однако, твоих интересов (кроме одного: чтобы этот день поскорее кончился), получить карандаш и тетрадку и ждать со всеми остальными, что тебя вызовут к доске. Медицинский факт: никому этого не хочется.
На базе этого вывода шесть женщин предприняли театральный эксперимент, возвращающий публику непосредственно в классную комнату.
Действие происходит в подлинном классе средней школы, восемь уроков, сжатых хронологически до полутора часов, пять учительниц и строгая директорша, зрители – ученики, и они свободны вести себя как им хочется. Каждый раз представление развертывается по-своему, ученики снова и снова бросают вызов учительницам и концепции, и то, что начинается как попытка сохранить порядок, заканчивается хаосом, который хорошо помнит тот, кто был в израильском «тихоне».
Трудно решить, что является самой трудной проблемой, с которой приходится сталкиваться в классе на представлении «Кто знает ответ, поднимите руку»: посредственность системы, ее жесткость, коллективный дефицит внимания, превращающий любую попытку сосредоточиться на чем-то в кошмар, или тот факт, что к этому балагану добавляются актуальные моменты, в особенности тенденции сдвига вправо и в религию, которые образовательная система переживает в последние годы, и над каждым уроком витает дух Мири Регев, Нафтали Бенета, Гидона Саара и их коалиционных партнеров в прошлом и в будущем.
Политическая составляющая, быть может, доставит некоторое удовольствие левым, намеки, присутствующие в представлении, смешны, иногда весьма. Но общее ощущение – быть «заключенным» в классе и подчиняться распоряжениям и замечаниям преподавателей, вести себя в соответствии с их реакциями и реакциями окружающих – превращает этот опыт в переживание тягостное, сильное, нервирующее, которое легко может превратиться в культовое действо: такое, на котором никогда не бывает более 40 зрителей одновременно, такое, что каждый день происходит в десятках тысяч классов в Израиле.
«Рассеяние внимания» образовательной системы
Проект «Кто знает ответ, поднимите руку» родился из выпускной практической работы Эфрат Штайнлауф, обучавшейся на вторую степень по специальности актер-постановщик, в театре Тель-Авивского университета (хотя она, по ее словам, не актриса). «Я преподавала в «тихоне» в Ор-Ехуде вместе с Даной (Дана Этгар, в рамках представления – преподавательница сценического искусства – Э.Ф.), и мы столкнулись с вещами, которые нас встревожили, — рассказывает она. – Мы хотели проанализировать ситуацию, когда дефицит внимания рождается в самой системе, а не в сознании отдельных учащихся. Когда мы начали раздумывать над этим, трудно было удержаться от вывода, что мы столкнулись с весьма специфической реальностью, связанной с попытками вмешательства в содержание учебного процесса.
Мы стали наблюдать и увидели, что многое из изучаемого влияет на способ мышления и на личности наших учеников, мы начали ощущать, что с годами учащиеся становятся все более радикальными в своих взглядах – они все более склонны к расизму, все жестче отстаивают определенные взгляды, и их все труднее переубедить. И в учительской комнате мы все чаще замечали, что преподаватели опасаются осложнений».
-У меня есть что сказать насчет трактовки политических тем, но прежде всего: вечер за вечером вам приходится взаимодействовать с публикой, у которой есть полная свобода участвовать в представлении, и нельзя предсказать ее реакции. Всякий, кому это придет в голову, может «взорвать» представление.
«На каждом представлении публика разная, однако, в конце концов, выстроенный нами «механизм» постепенно вводит зрителей в курс событий. Есть участники, которым приходится работать более напряженно, в особенности Натали, учительница обществоведения (актриса Натали Файнштейн – Э.Ф.), потому что ее урок первый, и публика еще прибывает. Есть зрители, которые испытывают «корректирующее переживание» и превращаются в «буйных», есть считающие своим долгом постоянно «хохмить», есть те, которых раздражает то, что мы говорим, а на последнем представлении была публика, которая очень хорошо сотрудничала, но под конец взбунтовалась. Люди вышли из класса в момент, когда Дану вышвыривают с урока (с преподавательницей театрального искусства по ходу урока о пьесе «Антигона» случается «словесный взрыв» против оккупации и поселений, потом появляется директорша и удаляет ее из класса – Э.Ф.), и сказали: «Мы не вернемся, пока Дана не вернется».
-Вы давали представление для активистов организации «Шоврим штика»?
«Да, действительно, там были Йонатан Шапира и Ранана Раз… Но были там и очень правые, которые дискутировали по ходу представления. Есть люди, которые уходят по ходу действия и говорят: «Это представление левацкое». Я этого не понимаю – здесь просто критика действительности. Подростки говорят нам – это отражает реальность, такие учебные дни бывают повсюду».
-У меня тоже создавалось впечатление в определенные моменты – например, когда Дана не может сдержать своих «левых» эмоций, — что политический посыл несколько отодвигает действие.
«Она задает вопросы и сдерживает себя, она испытывает то же самое, что Дана сама испытывала в рамках системы. Она говорила, что это конфликт ее жизни, что это разрывает ее на части. Что ей разрешается говорить, что не разрешается, в чем надо быть осторожной – не только из страха потерять работу, но и из чувства большой ответственности: ведь каждое слово во время урока – политический акт. Это ее подлинное личное переживание.
Многие хотят, чтобы мы давали только универсальные посылы, чтобы ставили вопросы, связанные с жестокой системой образования как таковой, без местного колорита. Но, думаю, в этом случае мы бы «промахнулись», потому что в израильской системе образования есть нечто, на что следует обратить внимание: как воспитывают израильского гражданина; действительно ли в стране, где после средней школы идут в армию, одна из функций школы – готовить к армии?»
-С моей точки зрения, самые сильные отрывки связаны с тем, что я рассматривала как мое собственное – недиагностированное – рассеяние внимания, а ты говоришь: источник этого не в тебе, а в системе.
«Система продуцирует расстройства почти на каждом уроке. На собственных уроках я нарушаю установленные рамки и разрешаю такое, к чему ученики не привыкли на других уроках. Я думаю, так поступает большинство преподавателей театрального искусства. Но за пределами своей «территории» я вижу, что система создает многочисленные конфликты. Она стремится подчинить всех своим правилам простыми и как бы логичными способами: оценками, записями, выговорами, бюрократией, предписаниями, экзаменами – но при этом уроки то и дело стопорятся или прерываются, потому что «есть более важные вещи», процесс обучения тормозится.
У меня создается впечатление, что система создает рассеянность внимания даже у тех, у кого этого не было. Переходы из помещения в помещение, попытки заставить учеников часами сидеть и заучивать массы материала, скачки от одной дисциплины к другой в течение дня без того, чтобы можно было во что-нибудь углубиться. Представь: за один учебный день ученик средней школы может получить 8 уроков по разным предметам, он должен перепрыгивать от темы к теме – ради чего? Ничто не изучается основательно. Нет обучения как процесса, нет попыток внедрения каких-либо систем преподавания кроме напичкивания материалом. А ведь тот же материал можно найти и в интернете. В мозгах – винегрет».
-И тогда тебе говорят: мы все так учились, и смотри – все в порядке. Они просто избалованы.
«Я и сама не знаю, что правильно, что нет. У меня в «тихоне» был ученик, который принимал риталин, потому что у него определили расстройство внимания, а перед нашим выпускным представлением он перестал его принимать. Его игровые способности без таблеток резко подскочили, и на сцене он был великолепен. Правда, из-за этого за кулисами ему было трудно успокоиться, и весь класс его поддерживал, и он сам, в стремлении, чтобы все получилось, одолевал свои проблемы. И в результате у всех было ощущение большого коллективного успеха и победы.
На мой взгляд, то, что называют «рассеянным вниманием» — это плод эволюционного развития, а не болезнь, от которой надо принимать таблетки. Но дети с нестандартным типом внимания – помеха для системы, и учителя, дабы дети не мешали им, предпочитают, чтобы те ели таблетки, и тогда с ними будет легче совладать. Конечно, это всегда оправдывают благом ребенка, но здесь, по-моему, возникает абсурдная ситуация.
Эта извращенная, халтурная система требует от креативных детей приспосабливаться к ней с помощью таблеток, вместо того чтобы понять их и изменить систему запретов. Детей муштруют с помощью интоксикации.
И в случае своего старшего сына я чувствовала, что система развивает в нем рассеяние внимания. Он мальчик любознательный, любит узнавать новое, но каждый шорох его отвлекает, и при всем желании «участвовать» он не всегда способен молчать. Система давила на меня с тем, чтобы я давала ему лекарства «для его же пользы». Разумеется, они не могут сказать это открыто, потому что им запрещено рекомендовать какое-либо медикаментозное лечение, однако намеки были вполне ясны. Почти половина его одноклассников уже со второго класса сидят на таблетках – из-за учительницы, которая не могла с ними справляться, и из-за принятой системы».
Между Шекспиром и 7-в классом
Между «Кто знает ответ, поднимите руку» и регулярной театральной постановкой нет почти никакой связи, и расстояние между этим опытом и репертуарной драмой – как между Шекспиром и 7-в классом. Такие представления политизированы до такой степени, какую нельзя представить в обычном театре, они заново определяют отношения между играющими и публикой и ставят под сомнение все, что связано с понятием «спектакль». Потому что не бывает спектакля, пусть сколь угодно волнующего, который усадил бы тебя за стол в комнате, где происходит слушание, похожее на то, в котором участвовал учитель Адам Варта, или заставил бы тебя затаить дыхание перед тем, как тебя вызывают к доске.
«Театр сегодня – это уже не играть “как будто”, — утверждает Штайнлауф, десять лет занимающаяся независимым творчеством. – Это не значит, что я не ставила обычных пьес, но это “как будто” уже не работает. Содержательные темы, варианты, наблюдение, анализ – всего этого нет в регулярном театре, не говоря уже о том, что он стал чисто коммерческим. Конечно, в нем еще попадаются удачи, но там все так зависит от соображений рабочих советов и владельцев».
-Эксперименты – это замечательно, но как в профессиональном и финансовом плане это существует – независимая театральная работа?
«Сейчас возникает целый букет независимых фестивалей искусства, переплетенных с общественной жизнью. С точки зрения театральных работников это означает – не ждать приглашения оттуда или отсюда, а постоянно проявлять инициативу. Это дает ощущение свободы, потому что никто не контролирует темы и материал. Но это требует характера, потому что работать так намного сложнее. Я, к счастью, хороший продюсер, и неплохо зарабатываю, а кроме того я преподаю театральное искусство в «тихоне» и веду театральные курсы. К тому же особенно задаваться вопросом, насколько мне это подходит, не приходится: вакансии в репертуарных театрах крайне ограничены.
У меня в прошлом целая череда работ в театрах-фриндж – Тимона, Яффо, Хасмата, Цавта, фестиваль в Ако. Среди них – «Приятного аппетита», о расстройствах при приеме пищи, представление для детей «Видели мою собаку?», «Старт-Ап» и «Дом – то, что нас разлучает». Настоящий сюрприз — это источник финансирования всего этого, иными словами, Мири Регев».
«Девять лет я получаю финансирование от государства, — улыбается она, — от фондов, через Организацию независимых театральных работников, иногда от «Мифаль ха-Паис». Каждый год мы подаем просьбы в Министерство культуры, проходим процедуру – и получаем. Разумеется, нужно соответствовать жестким критериям. Как бы ни критиковать нашу госпожу министра, тот факт, что она решила переводить бюджетные средства муниципалитетам, изменил картину. В принципе, фестиваль должен проходить не меньше двух лет, чтобы получить финансирование. Но как раскрутиться без денег? Согласно новому положению о городском бюджете культуры можно учредить фестиваль, а через два года обращаться в Министерство культуры.
Это здорово, потому что позволяет обойти всю сферу истеблишмента и владельцев и установить подлинный диалог с общественностью. Это позволит нам присоединяться к группам социальных активистов. Мы сейчас вместе с Организацией независимых театральных работников готовим фестиваль в Бэр-Яакове на тему Суккот. Там будет много независимых коллективов и много взаимодействия меду профессиональными художниками и публикой».
-По сути, Мири Регев финансирует «фриндж»?
«Да, хоть это и «подрывает устои». Не знаю, осознают ли это власти…»
Но что будет, когда Мири услышит?
Стихотворение «Удостоверение личности» («Запишите! Я араб!») Махмуда Дервиша, исполнение которого побудило Регев демонстративно покинуть церемонию вручения премий «Офир», — главная тема урока литературы, который дает учительница Орит (актриса Орит Зафран) на спектакле. Она пытается «поменять угол зрения», требует от учеников, чтобы каждый изменил детали в «удостоверении личности» Дервиша на свои собственные и запрещает им отвечать на его «риторические вопросы», вроде «это вас раздражает?». Одного из учеников просят прочесть, что у него получилось:
Запишите!
Я – Лиор
Номер моего удостоверения личности ____
У меня трое детей
Запишите!
Я — Лиор
Я с друзьями работаю в адвокатской конторе
Я добываю вам булочки
Одежду и тетради
Из под камней (Орит: Не обращайте внимания, это метафора)
Я не прошу милостыню у ваших дверей
Я не топчусь у вашего порога
Так почему же я вызываю у вас такую ярость?
(Орит: я уже сказала, это вопрос риторический, на него не отвечают).
«Хорошо, оно очень длинное — говорит она, когда Лиор доходит до следующих строф, где говорится о корнях в почве этой земли, о «плоти оккупанта» — продолжайте работать над этим дома».
Самый напряженный момент возникает, когда класс начинает работать над проектом «Памяти павших», который сегодня приписывают Бенету, однако он зарождался еще в период пребывания в должности министра Саара. Учительница объясняет, что каждый ученик должен взять себе имя павшего солдата, которого он «усыновляет», и должен выяснить, «кто был этот павший, чем он любил заниматься в своей короткой жизни. Можно посещать его могилу, фотографироваться рядом с ней, ухаживать за ней. Под конец нужно подготовить памятный альбом». Звучит все это тяжело и странно, но это в точности передает смысл инициативы Саара-Бенета.
После разъяснений каждый учащийся действительно получает билетик с напечатанным именем солдата, погибшего во время операции «Цук Эйтан». Известные имена как открытые раны. Когда она просит каждого произнести вслух имя «своего» солдата, двое «бунтуют» и отказываются сделать это. Остальные соглашаются. Но выбор – произносить имя вслух или нет — тяжел, и уклониться от него нельзя. Разум говорит, что в этой церемонии — противостояние умалению человеческой жизнью, как это и озвучивается в инициативе, но исполняющий чувствует, что и в ней самой – умаление. В решающий момент я произношу имя и чувствую себя скверно – как будто утратила чувство самокритики и автоматически поддалась правилам игры.
«Часто бывает, что люди не соглашаются произносить вслух имена, — говорит Штайнлауф. – На одном представлении никто не согласился. На мой взгляд, это момент серьезный, заслуживающий внимания. Здесь цинизм в адрес системы и того, как она пользуется памятью. Эмоциональный всплеск в этот момент очень резкий и существенный. Есть люди, которые сердятся на то, что мы тут переходим границу, а есть те, кто считает это свое колебание – произносить имя или не произносить – кульминацией. А некоторые полагают, что это блестящий эпизод с чисто театральной точки зрения. Это пробуждает подлинные вопросы относительно места, где мы обитаем».
-А если бы тут был кто-то из членов семьи?
«Мы бы испытали тяжелые чувства, и я надеюсь, что этот «кто-то» не подумал бы, что мы оскорбляем память павшего, а задаемся вопросами касательно того механизма, который послал его на войну. «Памяти павших» — это то, что происходит в нашей действительности, а сверх того – это представление, оно должно дойти до какой-то кульминации, выстроить некий процесс, породить вопрос: какое поколение воспитывает наша образовательная система».
-Что будет, когда Мири увидит или, хуже того, услышит о представлении не видя его?
«Это назначение искусства: задаваться важными вопросами».
-Тут звучат вопросы, на ее взгляд нелегитимные.
«Я, как гражданка государства и как художник, считаю, что ими важно заниматься, и именно посредством искусства. Я не знаю, что можно сделать кроме этого. Я хотела бы показывать этот проект в школах, скорее учителям, чем ученикам, потому что ученики и так все это испытывают. Учителя должны задать самим себе вопросы о содержании образовательного процесса, взглянуть на систему с противоположной стороны. Многие учителя говорили нам после просмотра, что поняли, какой властью они обладают над учениками, властью политической. Педагогический акт имеет политический характер».
-Что ты сама вынесла из этого эксперимента?
«Тут есть много моментов, когда граница между реальностью и театром стирается, и это удивительные моменты – и в плане искусства, и в личном плане. На одно из представлений пришла тетя Сиюры (Сиюра Авад, преподавательница физики, испытывающая тяжелые чувства во время урока арабского, проводимого учительницей-еврейкой – Э.Ф.). Она взрывалась всякий раз, когда чувствовала, что Сиюре причиняют боль. Это – моменты истины. Есть некое откровение в том, что придуманное тобой работает, что зритель подчиняется тому, что он испытывал когда-то школьником и по сути подчиняется правилам представления и взаимодействует с нами. Ведь и те, кто выражает протест и мешает – они тоже взаимодействуют.
В качестве учительниц мы каждый раз заново убеждаемся, какой мы обладаем властью, какое удовольствие она иногда доставляет, какой устрашающей она может быть. Когда обстановка в классе накаляется и кто-то из учительниц начинает вести себя особенно агрессивно – она иногда пугается себя самой: как легко мы оказываемся на грани превращения в тех, кем нам быть не хотелось бы».